Рубрика: Дневник

Эдичка вернулся из известного на всю страну пионерского лагеря «Артек», отработав там несколько лет подряд пионервожатым. Тогда же, в 95-м, он приехал в Курган и привёз с собой гештальт-тренинги и театр абсурда.

Эжен Ионеско, Жан Жене, Славомир Мрожек и, конечно же, Сэмюэл Беккет. Мы ставили «Театр II», «Приходят и уходят» и «Звук шагов». До сих пор в голове звучат Танины реплики из спектакля. Звучат, произнесённые её голосом и с теми особыми интонациями, которые были найдены после долгих обсуждений, репетиций и поисков смыслов. Тех смыслов, что были заложены автором, и тех, что находили отклик у исполнителя.

Пока однажды вечером, тогда ещё совсем дитя, она не позвала мать и не сказала: «Мама, этого мало». Мать: «Мало?» Мэй, так звали дитя: «Мало». Мать: «Что ты говоришь, Мэй, мало? Что ты хочешь сказать, господи, Мэй, что такое мало?» Мэй: «Я хочу сказать вот что, мама. Я должна слышать звук шагов, каким бы слабым он ни был». Мать: «А самих шагов разве мало?» Мэй: «Да, мама, самих шагов мало. Я должна слышать звук шагов, каким бы слабым он ни был».

© Сэмюэл Беккет, «Звук шагов», 1975

Театр абсурда открывал небольшую лазейку, как в сказке про Алису. Через неё можно было сбежать в мир, в котором правильно вкладывать в происходящее свои смыслы и выстраивать свои связи между кусками реальности. 

А гештальт-тренинги дали нам уверенность в себе, сблизили и помогли создать команду. На тренингах было что-то простое. Погружение в определенную ситуацию и проживание её под красивую медитативную музыку. Вопросы, на которые нужно было самостоятельно найти ответы и оставить эти ответы себе. Не обязательно вербальные. Ответы, приходившие в виде ощущений, образов или слов. И были задания, которые помогали нам больше доверять друг другу. Например, стоя на краю высокого стола, просто упасть назад, в руки стоящих за твоей спиной ребят, которые нежно ловили тебя и ставили на пол. 

Днем я работал на заводе, ремонтировал телефонные аппараты, играл с обычными работягами в «тысячу», попивая портвейн, а по вечерам и в выходные отправлялся в театр-студию играть пьесы театра абсурда.

Это очень таинственное и затягивающее действо, когда вокруг талантливого человека собирается какая-то тусовка, объединённая одной атмосферой и общей целью. Пусть странной, не сразу понятной и, конечно, у каждого из участников немного своей, но дающей ощущение особого сообщества и взаимопонимания.

Это несколько раз повторялось в моей жизни, примерно так же. Было что-то похожее с Ириной Павловой, Ильёй Маныловым и Светой Спириной. Но самое первое и самое сильное — это, конечно, Эдичка Шипицин.

Мы называли его именно Эдичка. Обнимались всей группой при встречах и расставаниях, долго провожали друг друга, гуляя по ночному городу после репетиций и тренингов, — никак не могли расстаться. Эдичке удалось создать коллектив, в котором каждый чувствовал себя индивидуальностью, творческой единицей и при этом важной частью этого единого целого — безымянного театра-студии.

В то время для меня, так же, наверное, как и для многих в моем возрасте, были важны вопросы, на которые не было и не может быть правильных и однозначных ответов. Сложные и неразрешимые вопросы, подобные коанам Дзен. «Ни мораль, ни религия не имеют отношения к сути любого отдельно взятого коана, ответом на коан является переживание». «Звук шагов» звучал тогда, как звук хлопка одной ладони, придавая необычайный смысл и вес всему происходящему, постулируя абсурдное и поэтому незыблемое утверждение: «смысл жизни — в самой жизни».

После предварительной подготовки эзотерическими обществами 90-х, после нескольких лет абсурда армии мне как натуре, склонной к размышлениям над великим и неоднозначным, эта атмосфера и вопросы казались близкими и обыденными. Что ещё заставит так сильно почувствовать вкус жизни, как ни хороший вопрос «жизни, Вселенной и всего такого»?

Как-то, находясь всё ещё в поиске ответов на подобные вопросы я спросил у Эдички:

— Все говорят, что нужно встать на сторону добродетели и сострадания. Выбрать самопожертвование и любовь, отрицая любое зло и ненависть. Отказаться от гордыни. Подставить вторую щёку. Смирить своё животное начало. А можно мне не выбирать? Не хочу отказываться ни от какой части себя и своей жизни.

Меня крестили в уже сознательном возрасте, лет около десяти. Бабушка привела меня в храм, священник сказал мне повторить молитву, плюнуть три раза через левое плечо и «отречься от сатаны, от всех дел его, всех ангелов его, от всякого служения ему и от всякой гордыни его». Делать этого я, конечно же, не стал, подумав: «Кто знает, может быть, ещё пригодится». Повернул голову налево и подмигнул сам себе левым глазом.

Я всегда сомневался. Особенно в вопросах выбора стороны. Раньше я просто сомневался, не доверял взрослым и хотел проверить всё сам, а сейчас я твердо уверен, что, отрекаясь от чего-то, клеймя это, отталкивая, мы лишь ограничиваем себя, отрезая именно от себя половину мира и всего существующего в нём. 

Я никогда не выскажу однозначно осуждающего или одобряющего мнения. Я предпочту сказать что-то типа: «В то время, в той ситуации, для конкретно этого человека это был единственно возможный способ действовать и интерпретировать эту реальность». Пространство вариантов бесконечно, и ни один из них не является ни правильным, ни ошибочным. Ты никогда не сможешь учесть все детали. 

Я не помню дословно того ответа, который дал мне Эдичка, но смысл его был таков: «Всё относительно, не парься. Благо для одного есть зло для другого». И это прозвучало для меня очень и очень подтверждающе мою модель мира.

Позже я узнал, что есть абсолютное зло. Но существует оно не где-то в аду или в дьявольских обрядах сатанистов. Оно мирно живёт среди нас, притворяясь чем-то обыденным, обычным и приемлемым. Бытовое насилие, нетерпимость. Но это уже совершенно другая история.

Самое большое и важное, что сделал для нас Эдичка, — он дал нам уверенность и свободу. Научил смотреть глубже, полнее воспринимать окружающее и сделал небольшую прививку хорошего вкуса. Тогда же началось мое знакомство с хорошим кино. Эдичка показывал нам фильмы Тарковского, Параджанова и Муратовой, Пазолини, Годара и Гринуэя, развивая наш вкус и способность думать.

Я был под сильным впечатлением от их сложности и наполненности, от этих безумных и ярких образов и до сих пор люблю подобное искусство. Искусство, в котором смыслы бесконечно наслаиваются друг на друга и кажется, что никогда не доберёшься до самой сердцевины. Можно пересматривать их, открывая каждый раз что-то, что не замечал раньше, находя новые рифмы к уже понятому и прочувствованному и просто любуясь красотой момента.

Осенью в студию пришли новые ребята, и тогда, посреди всей этой движухи и поисков ответов на главные вопросы, я познакомился со своей первой женой. 

— Хочешь палочку? — сказала она, предлагая поделиться со мной половинкой Твикс, пока мы шли, всё так же толпой, после одного из занятий по улице Ленина в сторону пригородного вокзала.

Я не отказался. Через некоторое время встреч и свиданий, после одной из проведённых вместе ночей я обвинял её в неприступности и в шутку шантажировал:

— Если пройдёт ещё одна такая тяжёлая ночь, то она будет последней в наших отношениях!  

Не знаю, что сработало: то ли шутка, то ли шантаж, но вскоре произошёл первый в моей жизни секс. Мне тогда шёл примерно двадцать первый год.

?‍♂️

На каждой советской кухне есть радиоточка — динамик в полосатой рифленой коробке. Он соединён двумя проводами с главной станцией, которая передаёт сигналы точного времени, новости, песни по заявкам радиослушателей или аудиоспектакли и готова оповестить страну, если случится ЧП или ядерная угроза.

Каждый день в шесть часов утра из динамика звучит гимн Советского Союза, ставший для многих на долгие годы первой и единственной мелодией будильника. А я иногда просыпаюсь перед шестью часами, не одеваясь иду на кухню, включаю радио, забираюсь с ногами на табуретку и жду.

Сначала звучат сигналы точного времени: 4 коротких и один длинный. Сразу после них торжественным аккордом начинается Гимн. Мне нравится мелодия, её звучание, торжественность момента и ощущение причастности к чему-то огромному. Сидя на табуретке в трусах и майке, на корточках, обняв колени руками, я дослушиваю гимн до конца и ухожу обратно в кровать поспать ещё часок перед школой.

Я не любил уроки истории, хотя уважал учительницу и восхищался ей. Мне было очень трудно уложить в голове все эти даты и факты из прошлого. И ещё мне всегда с трудом верилось в пафосные речи о свершившейся революции, светлых идеях коммунизма, подвиге советского народа и скорой победе мировой революции. Но в душе остались те образы, которые окружали меня в детстве и успели за это время стать близкими. Я жил внутри этой идеологии, которой было пропитано всё — от оформления спичечных коробок до архитектуры, включая эстраду, кино и театр.

Образы, которые жили в пламени галстуков-костров на шее или под красным лаком на пионерских значках. Образы, к которым обычно прилагался блеск в глазах и вера в светлое будущее. Они присутствовали в огромной надписи «СЛАВА КПСС» на крыше длинного цеха завода. Жили в замысловатых и богатых на детали гербах, в их колосьях, перетянутых лентами с надписями «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», написанные на всех языках союзных республик. В оформлении грамот и наград. В красном бархате знамён. В бесконечных образах Ленина, воплощённых в портретах, бюстах и барельефах в каждой школе и памятниках на каждой площади. В рассказах про печника или чернильницу из хлеба. В ярких рубиновых звёздах Кремля и торжественности боя курантов.

Передо мной был огромный, сложный и одновременно простой, подчиняющийся одной идее мир, частью которого я должен стать. Мир, который я впитывал в себя в ожидании большой жизни, которая вот-вот наступит.

Я успел побывать октябрёнком и пионером, но, когда пришло время вступать в комсомол, страна начала признаваться себе, что не справилась и выбранный когда-то путь оказался ложным. Началась перестройка, ВЛКСМ отказался от идеологии марксизма-ленинизма, а Дворец пионеров сменил своё название на Дворец творчества юных.

Появилось много новых слов, вещей и образов из другого мира: «Пепси», вкладыши от жвачек «Турбо», плееры «Касио», сигареты «Мальборо», джинсы, часы «Монтана» на 16 мелодий. Свободная торговля, свобода слова, свободный курс рубля, приватизация. На эти происходившие в стране изменения выпало моё взросление и начало сознательной жизни.

Всё произошедшее в стране в 90-х хочется сравнить со смертью близкого человека. Изменилось многое, умерла та великая идея, которую нам внушали всё детство, не стало СССР, и из недолгого заточения в армии я вернулся в совершенно другую страну. Прощание с этой эпохой началось ещё до армии, но окончательное осознание новой реальности пришло уже позже, после возвращения домой.

В тот момент не было никакого сожаления или тоски. Весь мир воспринимался как данность, не было стремления что-то изменить или удержать от изменений. Я был открыт новому и радовался этой свободе.

Моя свобода в выборе дальнейшего пути совпала со всеми новыми свободами обновленной страны. Вернувшись в Курган, я сделал модную стрижку «площадку», нашёл очки с откидывающимися тёмными стёклами и пошел работать на завод.

Конечно, я не забыл про Дворец пионеров и театральный кружок, который был рад мне, помнил меня и за это время обзавелся новым режиссёром и художественным руководителем — Эдичкой. Вместе с Эдичкой и благодаря ему я начал впитывать совершенно новую для меня культуру и открывать новые смыслы и новые двери. Я искал идеи и ценности взамен тех, что ушли в 90-е. Ушли, но успели отпечататься в детском сердце.

У-вэй

Однажды смысл всех книг про Дао, дзен и ушу, которые я тогда ещё не прочёл, материализовался в спортзале одного ДК города Кургана. Я стал ходить на тренировки по Вин Чун и вскоре на одном из занятий получил от тренера больной шлепок по спине и вопрос:

— Зачем ты это делаешь?

Я часто пытался чем-то развлекать себя и окружающих, как и все дети. В тот момент я дурачился, вместо того чтобы повторять сложные движения комплекса «Пяти зверей».

Подобные вопросы задавали многие из моего окружения: родители, учителя. Но все они произносили эти слова «на автомате», вкладывая в них другой смысл — «перестань», «ты меня раздражаешь» или «не делай так больше», с явным стремлением подавить и нотками разочарования.

Тогда же мне не было стыдно или обидно — тренер спросил меня как равного. Его слова несли именно тот смысл, который в них заложен. Они прозвучали эхом того вопроса из детского сада, возникшего во время игры. Я снова не нашёл ответа, но заметил, как вопрос чудесным образом останавливает бессмысленное движение, давая возможность вглядеться в его источник и наблюдать за всем происходящим со стороны, не вмешиваясь в естественный ход вещей.

— Дети — это зеркало своих родителей.

Ещё одна фраза, которую я услышал от тренера. Он говорил её, чтобы пристыдить нас, и продолжал: «Если вам наплевать на себя и на то, как вы выглядите, не позорьте хотя бы своих родителей». Но в меня запал смысл первой фразы: я — зеркало. Я не просто отражаю всё, что происходит вокруг — я впитываю и копирую окружающее и становлюсь тем, что вижу. Я стал наблюдать и замечать это в себе и других.

Вуди Аллен уже получил кучу наград и номинаций за «Зелига», а я начал задумываться и пытаться понять — что во мне именно моё, а что из всего этого я просто скопировал с родителей и окружения. Где за всеми этими отражениями нахожусь я? Довольно стандартный для всех период полового созревания, взросления и бунтарства — отделиться от семьи и окружения. Противопоставить себя не только им, но и обществу в целом.

Институт

Несмотря на то что родители видели моё будущее на заводе, они понимали, что важно получить образование: операторы станков с ЧПУ зарабатывают гораздо больше обычных работяг. Окончив школу, я пытаюсь поступить в Курганский машиностроительный институт на направление «информатика и вычислительная техника», но по баллам я прохожу только на инженера сварочного оборудования.

Я не хочу идти на сварку, но мне обещают шанс перевестись на втором или третьем курсе, которым я так и не воспользуюсь. На сварке трудно учиться. Вместо пар — пиво и посиделки с однокурсниками в ближайшем сквере. Проходит полгода, и на экзамене по высшей математике я не понимаю, что от меня хотят. Я близок к отчислению и передо мной стоит выбор — учиться изо всех сил, договариваться, предпринимать попытки пересдать проваленный экзамен или идти в армию.

Выбор

Желание идти наперекор родителям и общественному мнению только усилилось и я выбрал армию. Всё выглядило так, как будто я просто плыл по течению — пришло время, и я не стал сопротивляться. Но все-таки это был мой выбор — не прятаться и прийти в военкомат.

У службы в армии плохая репутация, все пытаются её избежать, косят, отмазываются и поступают в институты. В то время страх армии усиливался множеством «горячих точек», возникавших с распадом Советского Союза.

Я примерно представлял, что меня может ждать — что-то похожее на дедовщину присутствовало в моей школе. Я даже допускал, что я попаду в одну из этих горячих точек. Я был не против.

Идет 1993, мне 17, до осеннего призыва ещё полгода, и, чтобы скоротать время, я иду на Курганский автобусный завод закручивать шурупы в обшивку автобусов советской реверсивной отвёрткой.

Я ставлю пластинку, сажусь на ручку кресла, упираясь локтями в колени, подпираю руками подбородок и слушаю.

На пластинке монолог Аркадия Райкина «Холостяк». Я включаю его снова и снова, до конца не понимая смысла некоторых фраз, но смеюсь в тех местах, где смеётся зал. Мне нравится, как Райкин произносит этот текст, я невольно запоминаю на всю жизнь финальную фразу: «Но если меня в тихом месте прижать к тёплой стенке, со мной ещё очень-очень можно… поговорить. О природе, о поэзии и о вас, женщины!»

Сколько я себя помню, дома стоит ламповая радиола, а пара ящиков комода заполнены пластинками, купленными родителями. Большей частью это советская эстрада, а еще много сказок, пьес и стихов. Радиола «Сириус 311» сделана в Ижевске, и стоит в углу большой комнаты на тонких и высоких ножках. Кроме того, что она воспроизводит пластинки она ловит радиостанции, вещающие на длинных, средних и коротких волнах. И я иногда переключаю её в режим радио, кручу ручку настройки и слышу далёкие шумы, помехи и голоса на чужих языках.

У меня никогда не было слуха. Одна робкая попытка попасть в школьный хор дала понять мне это. Простой тест — пропеть ноты, близкие к тем, что сыграл преподаватель, — я провалил. Мне нравился школьный хор, но не настолько чтобы непременно в него попасть. Мне казалось, что внутри, у себя в голове я пою прекрасно. У меня даже тембр голоса и все интонации идеально совпадали с оригиналом. До тех пор пока я не открывал рот.

В радиокружке я собрал музыкальный дверной звонок. Он играл мелодию песни «Подмосковные вечера». Самое её начало, первые десять нот — «Не слышны в саду даже шорохи». Я подбирал тон и длительность каждой ноты на слух, и помню, как отреагировали ребята из кружка, услышав мелодию: их лица немного перекосило, они посоветовали мне настроить его точнее, используя специальный прибор. Но я, конечно же, делать этого не стал. Ещё немного настроил мелодию на слух, подключил звонок, и он долгое время извещал домашних о том, что кто-то стоит за дверью.

Общаясь с ребятами из театрального, я знакомлюсь с The Beatles, Queen, Scorpions, Depeche Mode и Led Zeppelin. Покупаю гитару и начинаю учиться на ней играть.

Несколько исписанных тетрадей с текстами песен, и аккуратно, над строчками — аккорды. Русский рок, походные и бардовские, романсы и песни из кинофильмов — всё, что пели тогда под гитару в театральном кружке. Многие из них я слышал впервые.

Я начинаю вникать, как устроены ноты и музыка, запираюсь в туалете, чтобы никому не мешать и мучить гитару, настраивая её, отрабатывая бой, перебор и смену аккордов.

Принцип настройки гитары достаточно простой: ты зажимаешь струну на определённом ладу, и она должна звучать в унисон с другой, открытой. Но эти две струны даже на идеально настроенной гитаре звучат для меня совершенно по-разному — тембр я воспринимаю более остро, чем высоту звука. Зажатая струна звучит всегда суше и скромнее открытой, у которой богатый и наполненный звук.

Я никак не мог понять, как это вообще возможно? Как вычислить в этом звуке то, что должно звучать одинаково? Но в какой-то момент я уловил и начал слышать то биение, ритмичное изменение громкости звука двух звучащих одновременно, близких, но не совпадающих нот. Чем точнее настроены струны, тем медленней это биение. Когда оно пропадает совсем — струны звучат в унисон. Идеальный слух у меня от этого не развился, но я научился настраивать гитару.

Этот опыт дал мне понять и почувствовать, что добиться цели можно, не обладая какими-то особыми талантами или способностями. И это правило подтвердилось потом не раз, в том числе — когда я всё-таки поступил в театральный институт после нескольких безуспешных попыток. Иногда бывает достаточно твоего желания и упорства.

Но пойдёшь ли ты дальше, понимая, что все следующие шаги будут даваться тебе с таким же трудом? Будут ли новые цели стоить подобных усилий? Я до сих пор не могу ответить на эти вопросы. Но, однозначно, чем сложнее цель, тем ценнее она для тебя. Главное — давать себе отдохнуть.

Когда я стал выбирать и покупать музыку сам, проигрыватели пластинок заменили более компактные и удобные кассетные магнитофоны. Переписать альбом на кассету достаточно просто, ты можешь сделать это сам. Появилась куча салонов звукозаписи, в том числе один — по дороге в школу.

Ночами длинными, вытаращив глаза,
Мы переписывали и писали, переписывали и писали.
Качали в себя любую музыкальную информацию,
Которая была гораздо важнее развала Союза.
Хозрасчёта и гласности.

Курара

Кино, Аквариум, Наутилус Помпилиус, Аукцион, Крематорий, Алиса, Гражданская оборона — первые капли того водопада, что хлынул в нас и с каждым следующим годом становился только шире и сильнее.

Эпоха аналогового звука закончится для меня только в начале 2000-х, а до этого кассеты будут самым популярным и простым способом хранения и воспроизведения музыки.

Нет ничего полезней хорошей книги.
Особенно если нужны пыжи для патронов.

У. Черчилль

—

Я рос в обычной рабочей семье. У бабушки и мамы не было высшего образования, и идеал моего будущего они видели в том, что я, как все, пойду работать на завод. История и литература давались мне в школе труднее всего. 

Книги, которые задавали читать в школе, прошли мимо и остались лежать нетронутыми на полках школьной библиотеки. Я заучивал некоторые стихи на перемене перед уроком, чтобы забыть их на следующей, получив нужную оценку в дневник. Я так и не прочёл ни «Войну и Мир», ни «Отцов и детей».

Но я регулярно ходил в библиотеку рядом с домом, на улице, сразу за которой начинались железнодорожные пути. Мне нравилось бродить по её залам между стеллажами, выбирать книги, рассматривать иллюстрации и вдыхать их запах. У библиотечных книг он особый: к настоявшемуся запаху бумаги, чернил и клея добавлен запах сотен рук, через которые они прошли.

Я брал максимальное количество книг, которое можно взять за один раз, и они лежали у меня дома до тех пор, пока не приходило время их сдавать. Потом нёс их обратно и брал новую партию. Каждый раз я уходил из библиотеки с уверенностью, что именно эти книги, которые взял сегодня, я обязательно прочту. И каждый раз возвращал их с угрызениями совести, так и не осилив более 20 страниц. 

Некоторые мне всё-таки удалось прочесть, и они произвели на меня огромное впечатление. Я был с головой погружён в «Мастера и Маргариту», не пропуская частей про Понтия Пилата, увлечён «Мечтой Мира» Райдера Хаггарда, саундтреком к которой стал винил Best of Scorpions, и продирался в тишине и «общей грусти слабой жизни» сквозь «Котлован» Платонова.

«Голова профессора Доуэля», «Человек-амфибия», «Война миров», несколько книг про Шерлока Холмса и романов Жюля Верна. Пожалуй, это весь список литературы, которую я прочёл за школьные годы. Почти все — в башкирской деревне Таргул, на родине отчима, куда нас увозили с сестрой на лето. Чтение книг было одним из немногих интересных занятий в этом далёком месте. Ещё катушечный стереомагнитофон и живой ёжик, принесённый из леса.

В конце восьмидесятых, во времена перестройки, в стране, которая тогда ещё называлась СССР, стали популярны восточные единоборства, экстрасенсы и настал какой-то бум оккультизма, теософии и эзотерики. На телеэкранах появились Кашпировский и Чумак. Джуна Давиташвилли исцеляла бесконтактным массажем. Стали популярны Рерихи, вспомнили Блаватскую.

Меня это не обошло стороной. Бабушка ставила банки с водой перед телевизором, а я начал с журнала «АУМ. Синтез Мистических учений Запада и Востока», который посоветовала мне подруга мамы — Лариса. Мы обсуждали с ней прочитанное, делились мыслями и эмоциями. Я очень благодарен ей за тот период: она стала для меня чем-то вроде гуру и заронила в меня крупицы осознанности, благодаря которым я стал задавать правильные вопросы.

«АУМ» — журнал Русского эзотерического общества Нью-Йорка, в котором печатали Анни Безант, выдержки из Книги Творения, Упанишад и Пифагора. Потом был Новый завет, книги Ошо, «Кости и плоть Дзен» и «Основы медитации» Каптена.

Двигать предметы взглядом я так и не научился, зато заметил за собой интересную способность к эмпатии: я давал свои книги друзьям, а когда они их возвращали, я перечитывал их уже глазами этих друзей, открывая какие-то новые смыслы. Я как будто чувствовал предыдущего читателя или воображал себя на его месте.

Я замечал это даже с библиотечными книгами. Их читателей я не знал, но казалось мог улавливать какие-то отголоски их мыслей и эмоций. Такие книги было проще читать — мир созданный предыдущим читателем витал где-то рядом и проникал в меня вместе с особым запахом этих книг. Совершенно по другому воспринимались новые, только купленные книги, с местами склеенными страницами, бившие в нос ароматом типографской краски — продираться сквозь них было трудней.

Сейчас уже не получается так эмоционально, глубоко и объёмно воспринимать новые книги и погружаться в них, как в детстве. Со временем мы становимся невосприимчивы ко всему новому, что не вписывается в нашу картину мира, уже сложившуюся и такую устойчивую.

— Тебе кого больше хочется, мальчика или девочку?

© Андрей Тарковский, «Зеркало», 1974

Последняя фраза прозвучавшая в фильме и безмолвный ответ на него героини Тереховой стали жирной финальной точкой повествования и проникнуты безысходностью и невозможностью повлиять на наше близкое и, одновременно, такое недостижимое, будущее. Из поколения в поколение мы копируем модели поведения, культурные установки и отношения к ситуациям, редко пытаясь вникнуть и осознать свое место в контекстах семьи, истории и своей страны. Понять, почему мы оказались именно в этой точке, в этом окружении, и в этой ситуации. Этот дневник для меня — попытка осознать и охватить контекст, найдя и обозначив свои место и путь. 

В этой финальной фразе фильма я чувствую бесконечную боль и обреченность. Она дает тебе иллюзию выбора, совершив который ты только нагрузишь себя бременем ответственности за него, но никак не сможешь повлиять на результат. Весь фильм, с чередой его «закрючкованных» воспоминаний, всплывающих из глубин прошлого, отражает в своем зеркале многие поколения русских семей с вечно отсутствующим по разным причинам отцом. В какой-то степени этот фильм, все мужчины и женщины присутствующие в нем, — про меня и мою семью. 

Всё мое детство и юность самыми близкими мне людьми были женщины: наша семья состояла из меня, бабушки, мамы и позже — сестры.

К мужчинам в нашей семье всегда было особое отношение и предъявлялись особые требования. Мужчины появлялись и исчезали, существуя в каком-то другом, параллельном мире. Я не ассоциировал себя ни с одним из них, у меня не было среди них примера, на которого мне бы хотелось быть похожим. Я всегда был единственным и самым важным мужчиной в моей семье.

О моем отце я знал только то, что он живет очень далеко на севере, он хороший, много зарабатывает и регулярно высылает алименты. Я познакомлюсь с ним позже, но это будет в другой, взрослой жизни.

Ещё был дед, но он исчез из моего окружения и жизни как раз в тот момент, как я начал понимать и запоминать происходящее. Его способность делать многое своими руками и любовь к этому возможно передалась каким-то образом мне. Он делал из очень плотного картона, старых открыток и слюды прекрасные шкатулки разнообразных форм, сшивая их цветными нитками аккуратно по краю.

Почти всё детство, которое я помню, я провел с бабушкой. Она вплоть до пятого класса провожала меня в школу и встречала после. Мы гуляли по городу, ходили в парк аттракционов, бродили вдоль берега Тобола. Иногда на пару недель уезжали отдыхать в санаторий-профилакторий «Лесная сказка», который летом был пионерлагерем, а зимой принимал и детей, и взрослых. Мы брали на прокат лыжи для прогулок по лесу, а по вечерам нас поили травяным чаем с чабрецом и витаминками. Бабушка заменяла мне тогда и маму, и друзей. Мы играли с ней в ЛОТО, пели песни из старого советского песенника и разводили хомяков. Хомяки плодились достаточно активно, и мы сдавали подросших в зоомагазин по рублю за штуку. Я всюду таскал с собой фотоаппарат и снимал бабушку во всех локациях, ситуациях и нарядах. Именно её снимков было больше всего в наших семейных альбомах и в тех стопках отпечатков, которые не попали в альбомы, а хранились в коробках и тех самых шкатулках, сделанных дедом, переезжая в течение жизни из шкафа в шкаф.

Но самое раннее детство, лет до пяти, большую часть времени со мной проводила мама. Я очень любил её, и только позже, когда стал старше и начал ходить в школу перешел в юрисдикцию бабушки. В это же время мне стало не хватать тепла и внимания мамы. Мама много работала и пыталась устроить свою личную жизнь — в нашем окружении появлялись мужчины и отнимали еще больше её внимания, которого так сильно недоставало мне. Но почему-то все её попытки были неуспешными, а бабушка всю жизнь «помогала» ей в этом, разными способами отваживая кавалеров и выражая свое недовольство ими.

Случай

Бабушка с мамой заботились обо мне как могли. Они покупали мне достаточно игрушек и книг. А еще были конструкторы, которые тогда были наборами болтиков, гаек и странных алюминиевых палок с отверстиями. На первый взгляд было совершенно непонятно, зачем всё это и что с этим можно делать.

Но мне нравились конструкторы. Я любил собирать модели самолетов и машин, склеивать их из бумаги по схемам из журналов «Моделист-конструктор» и «Юный техник». Ничего законченного и путного, что можно было бы поставить на полку у меня не получалось: мне не хватало терпения, и я часто не доводил дело до конца. Но сам процесс доставлял мне удовольствие.

Однажды, увидев в школе склеенную из бумаги модель самолета, я выпросил её у учителя на время под предлогом снять выкройки, склеить и собрать точно такую же. Я понимал, что у меня вряд ли получится сделать что-то похожее, но очень хотел попробовать или хотя бы на время получить эту модель. Я принес её домой.

Это был какой-то старый биплан типа кукурузника, с двумя поверхностями крыльев, которые располагались одно над другим. Он был очень аккуратно склеен и покрашен, и мне оставалось только завидовать усидчивости и мастерству тех людей, которым удалось собрать эту модель.

В тот вечер мама вернулась домой немного «навеселе», но не в настроении.  Узнав о моих оценках и о том, что я всё ещё не сделал уроки, она смяла руками этот хрупкий бумажный самолет у меня на глазах, сказав: «Пока ты не исправишь отметки, не видать тебе никаких моделек». Мне было ужасно обидно, безумно жаль этот прекрасный самолет и стыдно перед учителем, который доверил его мне. Было много слез.

На самом деле мама редко интересовалась моими успехами в учёбе. Она делала это как-то от случая к случаю, и не потому, что ей было реально интересно то, как я справляюсь, а как-то типа для галочки «я ж всё-таки мать». Не помню, чтобы она вникала в домашки и делала со мной уроки. Бабушка делала, мама — нет. Но тем не менее я всегда очень сильно любил её. И не стал после этого случая любить меньше. Я пугался, когда она внезапно куда-нибудь исчезала, я скучал по ней, я видел её поиски мужчин и проблемы с ними и иногда говорил ей:

«Мам, когда я вырасту, я обязательно женюсь на тебе»

Конечно же, я не сдержал своего обещания.

А сейчас, я знаю, тебе так же не хватает моего внимания, мам.

Сестра

Когда мне было 14, в моей жизни появилась сестра — Юлька. От другого отца, но это неважно: сестер роднее у меня не было. Далекие, двоюродные сестры и братья были всегда, но мы с ними виделись редко и никогда не были близки.

Рождение сестры внезапно сильно изменило жизнь нашей семьи, объединило нас всех и вернуло мне маму. Она прекратила поиски мужчин и снова стала много времени проводить дома и я был рад такому повороту событий.

Сестра стала моей фотомоделью с первых месяцев её жизни. Через пару лет стопки снимков с ней стали больше стопок с бабушкой и мамой. Во время купаний в ванной, на прогулках, в связанном мамой комбинезоне, в ящиках шкафа с моими принадлежностями для фотографий, в зарослях облепихи в саду, на деревенских проселочных дорогах и на центральных улицах Кургана.

Разница в возрасте была достаточной, чтобы можно было с натяжкой предположить, что я её отец. Мама, стесняясь прохожих, громко называла меня «сы́ночка», когда мы гуляли с Юлькой по городу: «А чтоб не думали, что я отхватила такого молодого папашу!». Мама выглядела достаточно хорошо для своих 37 лет, а у меня в это время уже начали расти усы.

У меня появилась семья, и я участвовал в жизни Юльки почти как молодой папа. Может быть, тогда я в какой-то степени исполнил данное в детстве обещание. Бабушка так и не приняла Юлькиного отца, он появлялся в нашей жизни периодически, но я не считал его своим отчимом.

Как и любому старшему брату, мне досталось достаточно много времени с ней, а ей — моего внимания и заботы. Мы стояли с бабушкой под окнами роддома, я гулял с коляской во дворе и таскал Юльку на руках на дачу. И снова стояли под окнами больницы или висели на трубке, созваниваясь с мамой, когда на первом году жизни у Юльки внезапно случилась очень тяжелая пневмония. Переживали за них и радовались, когда их выписали.

Несколько раз я случайно вывихнул ей руку, когда подкидывал вверх или крутил, взяв за руки. Но Юлька не помнит ничего из того периода, а помнит меня уже вернувшимся из армии. Когда я уходил, ей было чуть больше трёх лет.

Вернувшись из армии, я вскоре женился, начал жить своей жизнью, уехал в другой город. Но до ухода в армию успел почувствовать себя немного папой, ещё не познав женщины.

На следующей новогодней ёлке я играл одного из злодеев в облике ниндзя. Я выходил на сцену семенящей походкой в полностью чёрном, обтягивающем костюме, в чёрной балаклаве и с мечом в руках. Если бы меня увидели одноклассники, это стало бы поводом для насмешек и издевательств ещё на несколько лет. Но, слава богу, эти два мира никак не пересекались.

Последние классы — 9, 10 или 11, и очень насыщенный период — новые знакомства, новые места, новые впечатления. Но я с трудом вспоминаю подробности и детали, о которых мне хотелось бы рассказать. Все они рассыпаны в пространстве города и с трудом собираются в осмысленную мозаику — каждый кусочек где-то на своём месте и далеко от остальных.

Персонажи моего повествования — места и запахи, а также события и опыт. Никаких описаний людей. Никаких имён, никаких образов. Возможно, они появятся позже, но пока я только присматриваюсь к ним.

Я с трудом понимал людей и часто путал их имена. От этого сторонился и предпочитал общаться только с теми, от кого точно не ожидал никакой опасности. Я до сих пор иногда сомневаюсь, обращаясь по имени и очень редко обращаю внимание на цвет глаз собеседника. Общение с людьми доставляло всегда столько же удовольствия, сколько и дискомфорта. Я переживал по поводу каждой их реакции.

Обычный смех за спиной воспринимается так, как будто смеются именно над тобой. Ты оборачиваешься, они это замечают и начинают перешёптываться. И ты думаешь — «Точно. Надо мной». И ты не уточняешь, что произошло на самом деле. Тебе страшно и просто хочется провалиться сквозь землю. Но со временем ты учишься проще относиться к таким ситуациям и к людям.

Придя в театральный кружок, я стал понимать, что внимание окружающих может быть довольно приятным, когда они воспринимают тебя таким, какой ты есть. Это помогло мне немного поверить в себя, в свои силы, и начать чуть больше доверять людям и проявлять свои эмоции.

Но, находясь там, я всё равно держался на расстоянии, и продолжал наблюдать за окружающим как из той маленькой ложи с осветительными приборами, выхватывая лучом своего внимания каких-то наиболее интересных персонажей.

Я недолго продержался в этом ТЮЗе, я окончил школу и ушёл в армию, но театральный кружок зацепил меня достаточно сильно, чтобы потом вернуться в него, поступить в театральный институт и поработать какое-то время актёром. Позже, это увлечение детства возвращало меня в театр снова и снова в разные периоды жизни.

Дворец пионеров — это два рядом стоящих здания. Старое здание в классическом стиле — портик с широким крыльцом и круглыми колоннами обращен на улицу с площадью и памятником Ленина. В этом здании на последнем этаже находился радиокружок.

Новое, конструктивистское — немного в глубине, за старым. В нем есть зал с театральной сценой. Ряды деревянных кресел обиты красным бархатом, самый настоящий театральный занавес, сцена с несколькими уровнями порталов и кулис, рампой и софитами.

Два здания соединены переходом. В этом переходе, который располагается на уровне второго этажа, был «зимний сад» — оранжерея с множеством комнатных растений, пальм и даже небольших деревьев. В деревьях я не уверен, но точно помню, что в переходе всегда было очень светло, тепло и влажно, и было много зелени.

Каждый «Новый год» в фойе нового здания, перед огромным советским мозаичным панно с изображением космонавтов, пионеров и голубей, ставили живую ёлку, и украшали её самодельными игрушками. Ёлка казалось мне огромной, как и панно, и фойе, и зал, и весь окружающий меня в то время мир.

И, как в любом советском ДК тех времен, в новогодние праздники здесь проходили театральные представления. И каждый год ребят из радиокружка звали помогать — нужно было освещать «пушкой» актеров, находившихся на сцене, и говорящих текст.

Нам открывали специальную дверь рядом с выходом на сцену, мы поднимались по узкой винтовой лестнице и попадали в крохотную комнату — ложу, в которой находилось несколько осветительных приборов и та самая «пушка» с узким направленным лучом, которая с нашей помощью следила за героями сказок.

Осветительные приборы сильно нагревались и пахли теплом, раскаленной пылью и краской. В зале всегда пахло свежим деревом, а в фойе ёлкой. Это было волшебное время, наполненное до краев атмосферой новогодних праздников.

В перерывах между выступлениями или репетициями мы тусовались в нашем кружке, и часто ходили по этому теплому переходу из одного здания в другое. И этот переход между двумя зданиями стал для меня переходом в новый мир.

Во время представлений мы пересекались с ребятами из театрального кружка, наблюдали за ними, и за тем, как они общаются друг с другом за кулисами.

Они были настоящие — открытые и эмоциональные. Странные и сложные, но красивые и выразительные. Интересные, с горящим взглядом и искренней улыбкой. Совсем не зная меня, они относились ко мне не так, как все, с кем я общался до этого. В них не было стремления казаться важными, не было снисходительных взглядов и пренебрежения. Они занимались любимым делом, которое их увлекало. И я понял, что это те люди с которыми мне хотелось дружить и быть рядом.

Через пару лет, в одну из этих новогодних движух я осмелился, подошел к их руководителю, и спросил — можно ли мне попасть к ним, и что для этого нужно? Она ответила:

— Да, конечно! Приходи после зимних каникул.
— Как, и никаких испытаний и вступительных экзаменов? Так просто?
— Никаких. Просто приходи.
— А если я не справлюсь?
— Справишься.

Итак, мама привела меня к дверям Дворца пионеров, и я выбрал радиокружок.

Канифоль

С приходом в радиокружок в моей жизни появился ещё один любимый и магический запах — запах канифоли. Канифоль делают из смолы хвойных деревьев и используют при пайке — она растворяет тонкую плёнку окиси и позволяет припою крепко сцепиться с медью проводов. Она плавится под воздействием нагретого паяльника, начинает испаряться и наполняет комнату очень густым и ярким запахом, похожим на запах ладана.

Занятия в радиокружке были неразрывно связаны с этим тёплым, сладковатым запахом. Он начинался ещё от лестницы, сгущался при приближении к дверям кабинетов, внутри которых всегда было тепло и уютно, даже в самые холодные зимние дни.

Дорога до кружка была небольшим приключением. Это дальше, чем школа: нужно было дойти до конечной остановки 30 автобуса за Дворцом железнодорожников, проехать три остановки, пройти пешеходный переход рядом с Главпочтамтом, открыть огромные, тяжёлые деревянные двери Дворца пионеров, оставить верхнюю одежду в гардеробе на первом этаже и — бегом греться на третий.

Детали

Мы изучали, как работают полупроводники, как устроены транзисторы и микросхемы. Подключали генератор переменного тока к осциллографу и смотрели, как выглядит синусоида. Разбирали и распаивали списанные приборы и собирали свои радиоприёмники, генераторы и усилители. Мир вокруг меня обрастал деталями и постепенно становился всё сложнее и интересней.

В 1986 году произошла авария в Чернобыле и стали популярны дозиметры:  многие стали переживать за качество привезённых с юга фруктов и овощей.

Используя счётчики Гейгера из старых списанных военных приборов, один из учеников кружка придумал и собрал простой дозиметр. Он не показывал уровень радиации, он просто издавал щелчок в тот момент, когда фотон излучения попадал в счётчик. Если его подносили к заражённому предмету, он попросту начинал чаще щёлкать или трещать. Этого было достаточно, чтобы определить, заражён продукт или нет.

Самое интересное в этом — я стал делать такие приборы на продажу. Мы продавали их через магазин «Сделай сам», получая от этого небольшую прибыль. Нет, это был не стартап и не моя идея, я просто делал то, что мне предложил руководитель.

Прибор состоял из батарейки «Крона», простейшего генератора переменного тока на одном транзисторе, трансформатора, намотанного вручную на ферритовое кольцо, который создавал высокое напряжение, необходимое для работы счётчика Гейгера, и небольшого динамика. Я разработал плату, компоновку, и всё это каким-то образом помещалось в футляр от зубной щетки. Я совершенно не помню, сколько стоил этот прибор и сколько штук мне удалось сделать — может, 50 а может, и больше, — но для школьника это был крутой опыт.

После руководитель кружка отправил меня на какую-то конференцию или конкурс в другой город. Я подготовил доклад об этом приборе и активности с продажей, рассказал, как мы его делаем, почему он важен, и даже занял на этом конкурсе какое-то, возможно первое, место. Эта была первая самостоятельная поездка в другой город, общение с совершенно незнакомыми и крутыми людьми, выступление на публике. К сожалению, я не помню, что это был за город. Возможно, Челябинск, а может и Свердловск.

Спорт

И, конечно же, мы учили азбуку Морзе. На крыше Дворца пионеров была установлена огромная антенна. В отдельном кабинете стояли радиостанции, с помощью которых можно было выйти в эфир, используя специальные позывные, и разговаривать с такими же радиолюбителями из других городов и стран с помощью азбуки Морзе или голосом. RA9RW — позывной руководителя кружка, а все это вместе называется «радиоспорт».

Уже позже, в седьмом классе, в школе появился единственный предмет, который я любил, понимал и по которому получал только пятёрки, — физика. В остальном школа, как и для большинства из нас, была тяжёлой каторгой с непонятными требованиями и знаниями без цели.

В класс «Г» попали ребята из не очень благополучных семей, те, кто сдали вступительные тесты чуть хуже тех, кто попали в «А» и «Б». Я был одним из них, но скромным и забитым, ребёнком без отца, которого до пятого класса в школу водила за ручку бабушка. Ей было просто скучно, а мне за это доставалась куча насмешек и издевательств.

И, так получилось, что радиокружок привёл меня в совершенно новый мир, полную противоположность того, в котором я жил.

До радиокружка был кружок по фото.

Где-то в четвертом классе мне купили фотоаппарат «Смена-Символ», и я стал ходить в фотокружок. Он находился в здании школы, на последнем 4 этаже, в дальнем углу дальнего крыла, напротив кабинета начальной военной подготовки. В кабинете НВП на стенах висели противогазы и страшные схемы, показывающие смертоносную силу ядерного взрыва, а за дверью напротив всегда было тихо, тепло, темно и уютно.

Из первой отснятой плёнки не получилось ни одного кадра. В тот день мы вышли на улицу, когда было еще светло, но последние кадры делали уже при свете фонарей — зимой темнеет рано. Школа стоит рядом с железнодорожным вокзалом а рядом с ним огромный старый черный паровоз с большой красной звездой и две старые водонапорные башни. Мы фотографировали их, и фотографировались на их фоне. Мы были увлечены, нам было весело, мы позировали, кривлялись и ходили по округе в поисках, что бы ещё снять, чтобы поскорей закончилась пленка.

Мой фотоаппарат не умел ничего делать сам, и все параметры я учился выставлять «на глаз». Определял выдержку и диафрагму, ориентируясь на погоду и время суток, наводил на резкость, прикинув примерное расстояние до объекта. Это давалось очень сложно, и пришлось потратить много плёнок, чтобы из 36 отснятых кадров можно было напечатать хотя бы несколько.

Нужно было научиться в полной темноте, на ощупь заправлять отснятую плёнку в проявочный бачок, не поцарапав эмульсию и не оставив на ней отпечатков пальцев. Смешивать химикаты при определённых температурах. После проявки, промывки и просушки плёнки так же аккуратно, сдувая каждую пылинку, переносить изображение на бумагу с помощью фотоувеличителя в тёмной комнате с красным фонарём.

После того как мы разобрались с настройкой фотоаппаратов, проявкой и печатью, пришло время вникать в освещение и композицию кадра.

Чтобы пройти через все эти этапы и получить отпечаток, который можно вклеить в альбом, необходимо учесть кучу мелочей. Ты никогда не знаешь, что у тебя получится. Увидеть в деталях окончательный результат можно только после того, как отснимешь всю плёнку, напечатаешь и вынесешь готовую фотографию из красной комнаты на свет.

Руководитель кружка был первым в моей жизни учителем, который обращал наше внимание на все эти мелочи. Он был так же, как и мы, увлечён фотографией и увлечён преподаванием. Благодаря тому школьному увлечению я становился внимательней к окружающему.

Он давал нам задания, одно из которых — найти памятник или бюст по адресу — улице и номеру дома — и сфотографировать его. Чтобы было правильное освещение, нужно было сделать снимок в определённое время суток и при определённой погоде. Так открывались новые места, о которых ты даже не догадывался, или просто не замечал, и становились постоянным сюжетом твоих фотографий.

Позже фотолаборатория, подобная той, что была в школе, появилась у меня дома. Родители постепенно купили мне все необходимые принадлежности, красный фонарь и простенький фотоувеличитель «Юность». Я устанавливал всё это в ванной комнате и запирался там, чтобы никто из домашних случайно не засветил фотобумагу.

Мне очень нравился запах плёнки и химикатов. Даже сам фотоаппарат был насквозь пропитан особым ароматом, который я никогда не забуду. Это смесь запахов натуральной кожи чехла, смазки, металла, краски и плёнок. Всё это было необычайно настоящим и осязаемым, а свет красной лампы погружал в магическую атмосферу превращений и химических реакций.

В этом до сих пор присутствует магия. Пойманный в камеру свет, последовательность определённых действий — и в твоих руках появляется немного искажённая копия реальности. Для меня эта копия особенно ценна тем, что она гораздо резче и содержит больше деталей, чем то, что я вижу сквозь линзы очков. С раннего детства у меня близорукость с астигматизмом, но я хорошо вижу вблизи, и мне нравится рассматривать детали, которые появляются на напечатанных снимках. Ты начинаешь лучше видеть этот мир и как будто бы лучше понимать. Он становится ближе, ты принимаешь его через эти снимки и все это становится частью тебя.

Фотобумага нечувствительна к красному цвету, а чувствительность фотоплёнки к нему слабее, чем к другим цветам. Поэтому можно печатать при красном свете фонаря и всё, что имеет в жизни красный цвет, в мире чёрно-белой фотографии превращается в чёрный.

Вся любительская фотография тогда была чёрно-белой. Во многих семьях, в том числе и в нашей, ещё долгое время были чёрно-белые телевизоры. Единственные яркие цвета, которые остались в воспоминаниях, — это яркая лимонная побелка стен нашей квартиры и этот красный фонарь.

Мое детство прошло в городе Кургане, в его дворах, стиснутых хрущевками-пятиэтажками, рядом с железной дорогой пропитанной запахом шпал, свистом поездов и гулким эхом ночных перекличек диспетчеров. В детстве я думал, что это самый большой и прекрасный город. Других я не видел.

Он был наполнен — у каждой улочки было свое настроение. Совершенно непонятно, как были связаны настроение и место, но часто, погружаясь в какое-то состояние или эмоцию, я мысленно оказывался на определенной улице или в каком-то дворе.

Яркое настроение было у короткой улочки, которая протянулась от Центрального вокзала до Пригородного — она всплывала в памяти, когда мне было грустно или страшно. Чуть веселей и светлей была параллельная ей улица Коли Мяготина, и совсем другое настроение было у центральной улицы — Горького, проходящей через главную площадь, на которой, конечно же, стоит памятник Ленину и Дворец пионеров. Она была уютная, праздничная и теплая. Позже я провёл на ней много приятных и интересных часов, и с ней связано большинство теплых воспоминаний. Еще через несколько кварталов была река Тобол, а за ней — дачи. Примерно на этом город для меня заканчивался.

6 подъездов с лавочками и пенсионерами на них, помойка, чей-то чужой садик, две трансформаторные будки, теплотрасса, один пешеходный переход, длинная диагональ двора — и ты в школе. Дорога от школы до дома и обратно состояла из грязи под ногами и фантазий. Иногда я ловил себя на том, что не помню перемещение по ней. Я просто обнаруживал себя дома или в школе, а что было в промежутке, неизвестно. А зимой было очень скользко и холодно.

Воспоминания из разных локаций не синхронизированы и принадлежат только им. Как будто, перемещаясь в новое место, я проживал другую жизнь. Я никогда не вспомню, что происходило в школе, в те времена, когда я начал ходить в радиокружок.

Помню только, как мама привела меня в конце лета к большим квадратным колоннам Дворца пионеров, на которых висели плакаты со списками кружков и секций, и сказала: «Вот, выбирай».

— Какое у тебя самое первое воспоминание?
— Надо подумать. Это что же, первое, что приходит в голову?
— Нет. Первое воспоминание.
— А! (Пауза.) Нет, не получается. Всё это было так давно…
— Ты не понял меня. Что вспоминается первым, после того как всё забудешь?
— Понятно. (Пауза.) Я что-то вопрос забыл.

© Том Стоппард, «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», 1966

Сквозь шум, помехи и посторонние мысли постепенно проступает далекая, черно-белая картинка, которая могла бы быть тем самым первым воспоминанием.

Зимнее морозное утро, снег и яркий солнечный свет. Мама держит за руку — мы идём в детский сад. Солнце напротив, почти на горизонте, где-то над заборами и греет замёрзшие щёки.

Все воспоминания привязаны к определенным локациям в пространстве города — у каждого воспоминания есть свое место и своя атмосфера. Мысленно погружаясь в них, я наблюдаю как всплывают детали, но чем старше воспоминание, тем сложнее определить, что в этих деталях настоящее, а что нет. Со временем всё прошедшее обрастает фантазиями, достраивается рассказами родственников или друзей, дополняется их отношением, трактовками и представлениями обо мне.

Самое настоящее и честное — это ощущение важности происходящего и моей исключительности. Пока я еще ребенок и за всем, что случается рядом со мной, стоит что-то большее. Мир наполнен тайной, и эта тайна присутствует во всем и проявляется в молчаливом бездействии окружающих меня вещей.

Всё превращается в ритуал и обретает какое-то особенное предназначение.

Обычная игра в ляпы внезапно становится частью плана по спасению мира. Зарытые в землю «секретики» обладают тайной, гораздо большей, чем просто фантики от конфет, спрятанные под осколками разноцветных стекол. А молодые весенние почки деревьев могут дать тебе суперсилу или излечить от страшной болезни. Ведь никто до тебя не ел эти почки, а ты ешь — и что-то должно обязательно произойти после этого. Что-то важное. 

Это детское восприятие мира — самая ценная, из утраченных суперспособностей. Сейчас я пытаюсь вернуть её и примирить с моим текущим настоящим. Понять, что же стояло за всем, что случалось рядом. В чем была причина этого ощущения наполненности и завершенности.

—

Одни из самых ранних и ярких воспоминаний: первая потеря — забытый на горке автомат, первый вопрос — «Зачем?» и первая влюблённость, которая почему-то пришла во сне.

С автоматом всё просто: я его потерял и очень горевал по этому поводу. Я не помню откуда он взялся, но я был очень рад ему, играл с ним всё утро, и оставил его на горке, на детской площадке, когда всех позвали на обед. Он был на батарейках, издавал звуки выстрелов, мигал красной лампочкой на дуле, а внутри что-то двигалось. Когда я о нем вспомнил и мы пошли его искать, его уже нигде не было. Мне было очень жалко и обидно. Хотя, возможно, это была даже не моя игрушка. Не исключено что именно по этому, он и исчез.

Первый вопрос я помню чуть более детально. Это было там же, на той же площадке, в детском саду. Среди деревьев, песочниц и горок стояла машина сваренная из прутьев и листов железа, покрытая несколькими слоями облупившейся краски. Наверное это был кабриолет, потому что вместо крыши у неё была только рамка. Своими колесами она ушла глубоко в песок, а холодный и тяжелый руль можно было бесконечно крутить в ту или другую сторону. Пара детей сидели на пассажирском сиденьи, а я — за рулём. Я куда-то мчал, изображая рёв мотора, вез своих пассажиров, но в какой-то момент поднял голову вверх и за рамкой отсутствующей крыши я увидел небо и смыкающиеся надо мной ветви тополей. Я замер, и откуда-то возник вопрос — «Зачем?».

Зачем я издаю эти звуки? Куда мы едем?
Зачем вообще всё это сейчас происходит?

Но мои пассажиры начали беспокоиться и возвращать меня к жизни:

— Эй! Ну ты чего? Поехали, мы же опоздаем!

Я не придумал тогда ответов на эти вопросы, и кажется, что я до сих пор продолжаю эту простую и понятную игру — подражать взрослому миру, надеясь, что в этой игре, или в этом мире, все-таки есть смысл. И когда-нибудь он обязательно нам откроется.

Про влюбленность — в другой раз.